ГЛАВА V
ЦАРЬ АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ

   Первые политические шаги государя Алексея Михайловича. Первым делом молодого царя Алексея Михайловича было отослать принца Вольдемара в Данию. В то же время сочувствовавшие войне со Швецией Шереметев и Репнин были отстранены от дел. В этом факте нельзя не заметить шведского влияния. Шведский резидент доносил, что «по отношению к северным государствам молодой царь обнаруживает наибольшие симпатии к Швеции, чему значительно содействуют военные успехи шведов в Германии».
   Но это было не совсем так. Мы имеем и как раз обратное известие, что Алексей Михайлович в первый год своего царствования хотел брать Азов и для борьбы с турками вступить в союз с Польшей. В это же время польский посол Кисель выдвинул проект о вечном союзе с Польшей, обосновав его историей всего славянского племени, страдавшего и страдающего только из-за своей раздельности.
   Наконец тот же шведский резидент доносит через год: «Молодой царь обращает большое внимание на военное дело, заставляет иностранных офицеров обучать русских. Человек даровитый, но еще молодой, царь под сильным влиянием Морозова, с которым разделяет доверие царя и дьяк Назар Чистой, человек весьма недалекий, упрямый, нерасположенный к Швеции. (Значит, устраняя от дел одних шведофобов, царь посадил других.) В царском совете заседают все молодые и неопытные люди, малосведущие в военном деле, а военные люди нужны теперь в Московском государстве ввиду натянутых отношений к Польше. Война с этим государством неизбежна, и мы были свидетелями того, как в Новгород и Псков свозились большими партиями ружья и посылались войска». Разве не видно из этой цитаты с рядом противоречивых фактов, что шведский посол и сам боится, не зная еще, куда кинет свои войска московский царь? Швеция, конечно, действовала с расчетом направить Москву на Польшу. Но не одними дипломатическими усилиями Швеции объясняется тот факт, что вскоре началась война Москвы с Польшей, а тем еще, что Богдан Хмельницкий поверг к ногам царя Малороссию. Не случись этого факта, кто знает, куда бы двинулись войска из Новгорода и Пскова и не пришли бы ли они к Нарве и к берегам Невы.
   Национальная политика в представлении народа. Тем не менее нельзя отрицать продолжавшегося на Москву влияния Швеции, а также иностранных капиталов, и это особенно становится ясно, если вспомнить, чем был недоволен народ в начале царствования Алексея Михайловича и как смотрел на военные задачи государства первый радетель о военно-морской силе в России Ордин-Нащокин.
   Первые годы царствования Алексея Михайловича полны бунтов, которые начались как раз после Вестфальского мира, и вот причины этих беспорядков показывают, что было тяжело народу и какой его части. Это были торговые города. Новгород и Псков бунтовали потому, что вздорожал хлеб. А вздорожал хлеб потому, что вывоз наш за границу стал неимоверно велик. Монополия хлебной торговли в царствование Михаила Федоровича принадлежала правительству, которое продавало его непосредственно иностранным купцам, главным образом шведам.
   В народе это обстоятельство вызвало вполне верное сознание зависимости от иностранцев, а это сознание — ненависть к иностранцам, а ненависть ослепляла народ, который не мог уже понять, какое благодетельное влияние оказывали другие служившие в войсках царя иноземцы, и желал удаления всех их.
   Вот, например, какие слова говорили бунтари: «Немцы, которые с Москвы, будут по наши головы. При прежних государях, при царе Иване Васильевиче, иноземцы никакие не служили (эти слова были исторически неверны). Государь нас не жалует. Если шведская королева придет весною за денежную и хлебную казну и за перебежчиков, то мы против шведов стоять рады». Вернувшиеся из-за границы купцы и пилевщики (плотники) рассказывали псковичам, что в Нейгаузене (в Ливонии) «на городовых воротах прибит лист и на том листу написана королева, как живая сидит, с мечом, а внизу под нею, наклонясь, стоит праведный Государь Алексей Михайлович». Митрополит Никон, прекративший новгородский бунт и сделавшийся другом царя, разделял воззрения народа. Московский бунт 1648 г. направлен был против иностранных торговых монополий. Купцы жаловались на засилье иностранцев, на запустение северных и северо-западных уездов, и в угоду бунтарям, поднявшим чернь, царь лишил англичан и голландцев права торговли в Москве и других городах, оставив это право только в Архангельске. На иностранную торговлю наложена была пошлина.
   Оказалось, что и голландец Марселиус, ливший на железном Тульском заводе пушки, «надобных железных дел не завел, ставил в казну пушки хуже немецкой работы, велел мастерам своим от русских скрываться, а лил в то же время пушки на заморскую стать по заграничным заказам для своей прибыли». Пришлось по-прежнему Москве покупать в большом количестве оружие в Голландии, откуда продолжали мы добывать ученых, офицеров и солдат.
   В то же время (1649) московские послы доносили царю про готовность Хмельницкого передать в русское подданство Малороссию и слова Хмельницкого о том, что «приходит уже то время, когда все басурманской и иных вер государства будут за православным Восточным Великим Государем вскоре». Хмельницкий предлагал соединение с волохами, сербами, молдаванами, аккерманскими князьями и крымским ханом и поход на Турцию, для которого у него было уже готово 500 стругов.
   Раздвоение политического сознания Московского государства. Вот в кратких чертах все важнейшие внутренние влияния на внешнюю политику Алексея Михайловича, которые разделяли ее на две части: север и юг, Балтийское и Черное моря.
   Первое влияние было практичнее, ближе затрагивало насущные интересы Московского государства, второе — было мечтательнее, заманчивее, суля огромные выгоды в далеком будущем. Первое — стояло в связи с необходимостью Московскому государству просветиться самому, а право на это не было еще добыто, второе — питалось жаждою распространиться, поставить другим свой закон, просвещать.
   По отношению к южному направлению северное являлось его обеспечиванием, его тылом, северное направление было средством для южного, подготовкою для выполнения цели.
   Перед тем как ответить в лице Петра Великого на вопрос о том, какое же направление по времени — первое, по практическому значению — первостепенное, русская история выдвинула оба эти вопроса в царствование Алексея Михайловича с резкою наглядностью. Самым выпуклым представителем южного направления явился спасшийся в Москву серб Крижанич, представителями северного были нижегородский крестьянин, затем патриарх Никон, мелкий псковский помещик, затем государственный канцлер Ордин-Нащокин, московский подьячий Котошихин, бежавший за границу.
   Южное направление. «Тебе, пресчестной Царь, — писал Юрий Крижанич, — выпал жребий промышлять обо всем народе славянском; ты, как отец, должен заботиться о собрании рассыпанных детей. Ты один, о Царь, дан нам от Бога, да пособишь задунайцам, ляхам и чехам: да познают свое притеснение от чужих, свой позор, и начнут промышлять о просвещении народа, сбрасывать немецкое ярмо... Помочь им и дать им народное просвещение ты, Царь, можешь легко... Англия и Нидерланды потому богаты, что там разумы у народа хитры, морские пристанища и торги отличные, цветет всякое ремесло, земледелие и обширная морская торговля... Русь же редко населена и не людна от того, что крымцы пустошат землю беспрестанными наездами; на всех военных кораблях турецких почти вовсе не видно никаких других гребцов, кроме русских людей; по всем городам и местечкам Турецкой империи такое множество русских пленников, что турки обыкновенно спрашивают у наших — остались ли на Руси какие-нибудь люди?..»
   Северное направление. Ордин-Нащокин тоже рекомендовал самый тесный союз с Польшей, необходимым следствием которого он считал «присоединение к этому союзу и соединение в многочисленный христианский народ, одной матери Восточной церкви детей, славян от самого Дуная через Днестр, Подолье, Червонную Русь, Волынь и Малую Россию».
   Но Ордин-Нащокин ставил необходимому союзу с Польшей иную цель, указывал не на южного, а на северного противника.
   «А поблизости ведомый наш неприятель — швед; как прежде, так и теперь по съездам польским известно, какие разрушительные шведские неправды. И все их начинания от того, что с Польским государством продлилась распря и внутренние ссоры повстали в Великой России, явный же виновник ссор — шведский комиссар: он для того и живет в Москве и делает что хочет. Шведы всячески тайными ссылками советуются и с ханом на разорение Великой России... Шведы составляют злые вести, в Стокгольме печатают и во весь свет рассылают, унижая Московское государство... И оттого и польские сенаторы начали быть горды и неснисходительны в мирных статьях... А Черкасс Малороссийских как не отступиться при заключении тесного союза с Польшей. А то они, невзирая на Польшу и Литву, по совету с ханом и шведом начнут злую войну на Великую Россию... А и не уступивши Черкасс, с польским королем миру не сыскать. Миром с поляком — турок и хан будут задавлены, а к шведу хан на помощь не дойдет. С польским королем надо мириться в меру, взять Полоцк да Витебск, а заупрямится, то и этих городов не брать; прибыли от них никакой нет, а убытки большие: надобно будет беспрестанно помогать всякою казною да держать войско. Другое дело — Лифляндская земля, от нее русским городам Новгороду и Пскову великая помощь будет хлебом, а из Полоцка и Витебска Двиною-рекою которые товары станут ходить и с них пошлина в лифляндских городах будет большая; жалованными грамотами льготами отговариваться не станут. А если с польским королем мир будет ему обидный, то он крепок не будет, потому что Литва и Польша не за морем».
   Средний путь (признание законов эволюции, статистики) в истории. И еще более раздвояемый мнениями обоих уважаемых им людей царь Алексей Михайлович ответил Нащокину: «Человек, иди с миром царским путем средним, и как начал, так и совершай, не уклоняйся ни на десную, ни на ошую, Господь с тобой».
   Взаимоотношение направлений. В чем же заключался этот средний царский путь? Если мы сравним оба приведенные мнения и ошую и десную, — то увидим, что в них многое было общим и что южное направление целиком входило в северное: и Крижанич и Нащокин хотели объединения славян, оба через то хотели достигнуть ослабления турок, но один полагал для всего этого сначала необходимым утверждение на балтийских берегах войною со Швецией, следствием чего только и находил возможным соединение славян и ослабление турок, другой мечтал добиться того же конечного результата немедленной войною с турками, и оба считали возможным достигнуть чего-либо — только прочным и равноправным союзом с Польшей.
   Царь же Алексей Михайлович в ответ на совет Ордина-Нащокина об уступке всей Малороссии Польше писал ему: «Собаке недостойно есть и одного куска хлеба православного, только то не от нас будет — за грехи учинится. Если же оба куска хлеба достанутся собаке, ох, кто может в том ответ сотворить! И какое оправдание примет отдавший святый и живый хлеб собаке: будет ему воздаянием преисподний ад, прелютый огонь и немилосердные муки; от сих же мук да избавит нас Господь Бог милостью своею и да не выдаст своего хлеба собакам».
   Оценка этих направлений. При такой нелюбви царя к Польше, союз с нею был невозможен; являлись бессмысленными мечтами не только план Крижанича, но и подготовительный к нему план Ордина-Нащокина, потому что Россия не могла начать борьбу ни с турками, ни со Швецией без тесного союза с разлагавшимся, но еще сильным соседом.
   Справедливость взгляда Ордина-Нащокина о ненадежной преданности малороссийских казаков России лучше всего подтвердилась событиями великой Северной войны, когда Петру изменил Мазепа, да и вообще непрестанными до этого случая изменами гетманов Москве. Справедливость его взгляда о необходимости войны со Швецией и о невозможности положительных результатов борьбы с нею без прочного союза с Польшей подтвердилась всей военной историей царствования Алексея Михайловича. Оказалось, что и укрепить за собой один кусок хлеба, совсем отняв его от «собаки» и от «басурмана», было невозможно, не укрепив своего положения на Балтийском море.
   Невольное возникновение северной политики силою вещей. В 1651г. «милостию и жалованьем царским» было объявлено о присоединении к Великой России польской провинции Малороссии. Это вызвало войну с Польшей. После взятия Смоленска естественно было занять и Литву. Когда царские войска взяли Витебск и Полоцк, шведы потребовали прекращения русско-польской войны. Царь писал об этом: «Смоленск шведу не так досаден, как Витебск и Полоцк, потому что оттуда ход по Двине в Ригу». Царь занял своими войсками всю Литву, шведский король Карл X занял Великую Польшу (Краков и Варшаву) и обещал Литве и Малороссии освобождение от московской власти. Являлось неизбежным начать войну и со Швецией, если царь дорожил своими завоеваниями. Тогда, несколько поздно, вновь выдвинулась и мысль о союзе с Данией против Швеции; посланный нашим правительством в Данию князь Мышецкий жаловался датскому королю, что «шведский король у царских ратных людей путь перенял... Вашему Королевскому Величеству, — говорил Мышецкий, — известно, что и Дании со шведской стороны многие неправды; шведский король всякими мерами промышляет, чтобы ему Варяжским (Балтийским) морем всем одному завладеть и всем в торговых промыслах утеснение сделать. Время теперь приспело Вашему Королевскому Величеству над шведами промысл учинить и с Великим Государем нашим соединиться». Это была уже петровская мысль. Король медлил с ответом, причиною чего, вероятно, было, как и во времена Христиана IV, состояние России во вражде и в войне с союзником Дании — Польшей.
   Обстоятельства, мешавшие укоренению северного направления. Между тем начались мирные переговоры с поляками, в которых обнаружились желания царя быть самому или видеть своего сына на польском престоле, а со стороны поляков — намерение войти в союз с Россией против Швеции и привлечение к антишведскому союзу, кроме Дании, еще Императора, Голландии и курфюрста Бранденбургского, т.е. к созданию широчайшей (мечтательной) антишведской коалиции.
   Причина войны со Швецией. При этом поляки указывали, что желанию царя владеть Польшей мешает такое же желание шведского короля, поддерживаемое Францией. В то же время начались и наши военные действия против шведов.
   План войны 1656 г. План начатой нами весною 1656 г. кампании заключался в одновременном занятии берегов Рижского залива, южного побережья Финского залива с устьем Невы, а также очищении от шведов Ладожского озера, после чего патриарх Никон предполагал возможность взять самый Стокгольм с помощью казацкой флотилии, выписанной с Дону.
   Последовательность военных действий. Главный отряд под начальством самого царя в мае выступил из Москвы на Смоленск. На реках Белой и Касиме дединовскими мастерами приготовлено было большое количество стругов, на которых отряд двинулся рекою Двиною в Ливонию. 30 июля в ночь взят был князем Масальским Динабург и назван Борисоглебовым (во имя тех святых, которые явились святому Александру Невскому перед Ледовым побоищем). 14 августа Стрешнев взял прибрежный город Кукенгаузен, перекрещенный в Царевичев-Дмитриев город (оттуда-то и послали князя Мышецкого в Данию); после этого царь осадил Ригу.
   Второй отряд из войск, действовавших в Белоруссии и Литве, вступил оттуда в Ливонию и 16 июля занял Нейгаузен. 14 октября Трубецкому сдался Юрьев. Затем он должен был осадить Нарву. Однако охрана Юрьева потребовала остаться в нем, и осада Нарвы не состоялась.
   Третий отряд стольника Потемкина получил приказание «в последних числах мая или первых числах июня идти за Свейский рубеж и встать на Варяжское море». Он состоял всего из тысячи человек и имел предписание «тайным обычаем» приглашать православных землевладельцев края (помещиков), «дабы они, помня Бога и природного своего Государя, над свейскими немецкими людьми промысел чинили, по христово-евангельской заповеди православных крестьян приводили к вере и латышей побивать».
   «Свейский генерал Горк и воевода Мернер утекли в Ругодев (Нарву) с небольшими людьми и судами Невою-рекою до прихода твоих ратных людей; город Канцы (Охта) взяли, высекли и выжгли. А жилецких немецких людей было в нем дворов с 500, а русских людей не было. И хлебных запасов сгорело больше тридцати тысяч, кроме иной королевской казны», — доносил Потемкин царю.
   Вероятное объяснение такого варварского способа ведения войны заключается в незначительности отряда и в том, что к потемкинской тысяче было придано 570 донских казаков, которые и должны были из Невы морем идти на Стокгольм. За выступлением царя в поход главное командование северными военными силами находилось у патриарха Никона и приданных ему бояр.
   Первый морской приз и поражение московского речного флота. После разорения Канц Потемкин возвратился к Орешку, осада коего была безуспешна.
   Отсюда 22 июля Потемкин на судах вышел в море и «у Котлина острова полукорабль (галеру) взял и немецких людей побили и языка поймали начального человека капитана Ирека Дальсфира, солдат и наряд и знамена поймали, а на Котлине острове латышские деревни высекли и выжгли».
   29 июля вблизи тех же мест повторился на сухом пути бой со шведами, окончившийся снова нашей победой. Шведы, не имея в этом крае больших войск, ограничивались в лето мелкими стычками с нашим отрядом.
   Четвертый отряд Пушкина, тоже в тысячу человек, должен был, двигаясь из Олонца, занять всю Карелию, куда и переправился в исходе мая на судах через Ладожское озеро и обложил город Корелу. Неудачная осада его вызвала приказание Потемкину поддержать Пушкина. Но как раз в это время, 26 сентября, прибыл к Пушкину гонец с извещением Потемкина, что «по канецкой и новгородской сторонам Невы реки и Невою рекою в карбасах и ботах, во многих идут под Орешек самые великие немецкие люди: по канецкой стороне — короля свейского брат, а по другую сторону — ругодевский генерал». Пушкин тотчас же снял осаду Корелы и послал под Орешек часть войска берегом и всю свою флотилию. Последняя, застигнутая свежим ветром, а может быть, и избегая неприятеля, частью переправилась на южный берег Ладожского озера, а частью выкинулась на берега островов, где в это время суда и были уничтожены шведами. По архивным документам нельзя установить размеров происходившего морского боя со шведами, сколько судов спаслось и по какой причине большая часть флотилии погибла — от ветра ли или от шведов?
   В это время, когда происходил бой на Ладожском озере, Потемкин уже отступил от Орешка в Олонец вместе с прибывшим к нему берегом подкреплением.
   В то же время царь за осенним временем и упорным сопротивлением снял осаду Риги.
   Сравнение плана войны 1656 г. с балтийским планом петровской войны. Их внешнее сходство и внутреннее различие. По внешности план шведской войны, как можно видеть, схож с петровским планом Северной войны и отличается от него как бы лишь в одних технических деталях и средствах, какими были такие подробности, как взятие Нарвы при начале, которую при Алексее Михайловиче предполагалось взять под конец, постепенное занятие Финляндии и создание военного галерного и корабельного флотов.
   Но это сходство планов чисто наружное.
   Помимо прочнейшей политической подготовки, позволившей Петру беспрепятственно занять Померанию, чего не было перед войной 1656 г., план Петра имел центр — Петербург. Петр, вытеснив сначала шведов с Ладоги и из Корелы, сделал устье Невы своей главной базой и этим придвинул Москву к морю. Петр не допускал столь далеких стратегических обходов, каким явилось направление на Рижский залив главных сил. Это было отличие военное: у Петра — стратегическое вытеснение (европейский — западный прием); у Алексея Михайловича — стратегический обхват (азиатский — восточный прием).
   Весь план Петра заключался в постепенном вытеснении шведов с береговых позиций, удобных для создания военного средства — флота, с которым можно было бы оттеснить Швецию от южных берегов Балтийского моря. Он не знал известных нам слов Густава Адольфа о Нарве и Неве, что «только этими путями русские могут вернуть себе берега моря», но поступал, как будто знал их, потому что его умом всецело владела идея о возвращении балтийских берегов.
   Ошибка и причина неудачи войны со Швецией 1656 г. заключается именно в том, что борьба была чисто формальная, что идея войны не была идеей войны со Швецией. Это была все та же война за Малороссию, что вполне очевидно и из распределения сил и из последующих событий.
   Распределение сил в 1656 г. показывает, будто занятие устьев Невы и Ладоги — простая демонстрация; для того чтобы победить шведов, надо было прежде всего укрепиться в устьях Невы и взять Нарву и Орешек, но как раз Нарву и Орешек мы и не берем, а место центральной военной базы — Канцы — разоряем ничтожным отрядом. В этом отношении, т.е. по политической идее планы войны 1656 г. и петровской также противоположны. В двух словах: они противоположны по существу своему — в своей политической и военной основе.
   Упущение возможности выполнения петровской комбинации. В продолжение войны 1656 г. со Швецией мы возобновили наши переговоры о совместных военных действиях с Данией, куда из Царевичева-Дмитриева был отправлен тот же князь Мышецкий с собственноручною царскою грамотою к королю. В условиях близкого мира с Польшей переговоры эти нам удавались; царь просил короля тотчас же начать военные действия против шведов с тем, чтобы «одному без другого, года два или три не мириться». Король отвечал Мышецкому: «У меня ратные люди готовы и я пойду на шведов четырьмя полками: три полка пойдут сухим путем, а четвертый на Варяжское море с корабельным сбором (т.е. с флотом). Прошу Государя вашего в прибавку к датским кораблям нанять еще у голландцев 20 кораблей воинских». Король требовал заключения подробного договора о союзе, на что Мышецкий ответил, что не может этого сделать без царского указа, и продолжал жить, не получая этого указа, в Копенгагене полтора года.
   В 1657 г. Фридрих III Датский начал войну против Швеции, но в союзе не с нами, а с поляками, а мы как раз в это время прекратили все военные действия против Швеции, «охладели к ним», как выражается Соловьев, и снова начали войну с Польшей из-за Малороссии после того, как окончательно выяснилось, что поляки отклонили избрание царя в короли.
   Шведская политика. В то же время Малороссия, в лице гетмана, обнаружила попытку отделиться вновь от Москвы, и Хмельницкий заключил союз со шведским королем Карлом и с венгерским господарем Ракоци, по которому Украина делалась навсегда самостоятельной от Польши и Москвы. Ракоци делался польским королем в Галиции, Малой Польше и Литве, а Великая Польша с Данцигом и всею приморскою полосою отходила к Швеции.
   В начале мирных переговоров Карл X писал царю, что согласен именовать его «Белорусским, Литовским, Волынским и Подольским повелителем и иных многих государств восточных и западных и северных отчичем и дедичем и наследником», хотя выражения эти странны, неопределенны и темны; согласен, если только царь даст письменное удостоверение, что не нанесет ущерба Швеции и ее землям, по условиям Столбовского мира. Бояре на мирном съезде дали такое обещание. Король шведский сообщал, что нарочно задерживает свои мирные переговоры с Польшей, чтобы помочь царю в его борьбе с нею, и убеждал царя, что война со Швецией «началась за малыми причинами, с подущения злых людей».
   Результат перемены фронта. Войска наши были выведены из Ливонии. Король датский, лишенный деятельной поддержки нашей и занятой войной с нами Польши, принужден был прекратить военные действия против Швеции, а тот человек, от которого исходило «злое подущение» войны со Швецией, остался воеводою в Ливонии и был назначен заключить мир со Шведами «вдаль не откладывая».
   Роль Нащокина. Флот в Рижском заливе. Тщетны были попытки Ордина-Нащокина вызвать продолжение войны, тщетно указывал он, что за время войны со Швецией «крестьяне русские собрались в 19 уездах, селятся в самых разоренных местах, около большой дороги и если вперед их также беречь (т.е. иметь армию в Ливонии), от них помощь против шведов будет большая», что «рижские мещане в два года сделались тоже верными Великому Государю», тщетно доказывал преимущества Ливонии перед Малороссией. Тогда же Ордину-Нащокину пришла мысль создать морской флот в Царевичев-Дмитриеве, и за время его управления краем существовала какая-то морская (не речная) флотилия в этом порту, впрочем, вероятно, незначительная. ¹
   «Царевичев-Дмитриевым городом, — писал царю Нащокин, - больше всех городов сдерживаются Литва и Польша, только надобно, чтобы он был наполнен ратными людьми, как Псков, а то мне на заставы посылать некого, так нельзя ни войне, ни миру быть». Царь приказал командующему армией князю Хованскому из Пскова подойти к Нарве и там назначил съезд для мирных переговоров. Но Хованский не желал идти от Пскова в распоряжение Нащокина, считая сие унижением боярской чести, Нащокин же не хотел уезжать из Царевичева-Дмитриева, объясняя, что шведы в Риге только и дожидаются его отъезда под Нарву, чтобы взять новый порт. В то же время шведские уполномоченные заявили, что «миру не статься», потому что есть человек, который этому миру помешает, т.е. Нащокин. Узнав об этом и об отношении Хованского, Нащокин просил царя об увольнении его от шведского посольства. Царь не хотел увольнять Нащокина от переговоров и требовал от него скорейшего заключения мира, но в то же время, зажженный горячими речами Нащокина о значении морских берегов, тайно от всех послал ему собственноручную грамоту, поручая ему одному вести самые важные переговоры со шведскими уполномоченными о гаванях на Балтийском море.
   Высказанная царем мысль об удержании при море места будущего Петербурга. «Промышляй всеми мерами, чтоб у шведов выговорить в нашу страну в Канцах (будущий Петербург) и под Ругодивом (Нарвой) корабельные пристанища и от тех пристаней для проезда в Корел на Неве город Орешек, да на реке Двине г. Кукейнос, что теперь Царевичев-Дмитриев, и иные места, которые пристойны. А об уступке городов за эту дачу промышляй по своему рассмотрению один, смотря по тамошнему делу, как тебя Бог наставит». От этой грамоты уже веет петровским духом: отец чувствует важность именно тех мест при море, на которых стал «ногою твердой» сын.
   Недостаточность денег как средства удержания берегов. Но средства, какими царь предполагал достигнуть всего этого, были средства негодные, недостаточные. «А шведским комиссарам или генералам и иным кому доведется за то сули от одного себя ефимками или соболями на 10, 15 и 20 тысяч рублей».
   Мирные переговоры тянулись три года. Под влиянием неудач в Белоруссии и Малороссии все войска были выведены из Ливонии, Нащокин действительно один помышлял над шведами, чудесным образом сидя в Царевичев-Дмитриеве и продолжая строить корабли. Царь все более настаивал на заключении со шведами мира во что бы то ни стало, удовольствовавшись хотя бы одним или двумя городами в Ливонии.
   Средства, предложенные Нащокиным, для утверждения на балтийских берегах. На это Нащокин отвечал царю в ряде писем, в которых выясняется как его взгляд на необходимость антишведского союза, так и то, в чем Нащокин видел залог успешности русской внешней политики.
   Приведу некоторые выдержки из этих писем.
   «Выговорить двумя городами один, а ими как владеть?..» — писал Нащокин. «От Пскова будет далеко, около них все будут шведские города, шведские люди (т.е. он понимает, что при завладении берегами необходима стратегия вытеснения). Поляки станут приходить на псковские места и разорять, а шведы им не воспрепятствуют». Нет... «теперь пока перемирие со шведами не вышло, т.е. не прекращая войны со Швецией, надо поскорее промышлять о мире с Польским королем, через посредство курфюрста Бранденбургского и герцога Курляндского. Я стою за Ливонию не из-за чего другого, как памятуя крестное целование — у меня тут ни поместья, ни вотчины нет. Если со шведским теперь помириться, то и с польским королем миру не сыскать: это народ гордый, подумают, что у нас большое бессилие и возвысятся без меры (т. е. Нащокин понимает, что прийти к морю можно только в союзе с Польшей). А вместо того, чтобы за города платить шведам деньги, лучше уж удержать перемирие посредством английского короля: послав в Англию умного человека поздравить короля Карла II с восшествием на престол и попросить о посредничестве. Король согласится и будет радеть для прежней дружбы, потому что царь с Кромвелем дружбы не имел и в посредники его не принял». (То есть он понимает значение в этом деле Англии, которая справилась с внутреннею смутою, укрепилась, создав флот, и должна была стать главною морскою силою, разбить Голландию, как только экономический центр Европы передвинется к северу под влиянием экономического развития России. Это экономическое развитие России входило все время в политическую программу Нащокина.) «С польским же королем надо мириться в меру, а не уступивши Черкасс с польским королем миру не сыскать».
   Взгляд Нащокина на государственность. «Лучше всякой силы промысел, швед всех соседних государей безлюднее, а промыслом над всеми верх берет; у него, Государь, никто не смеет отнять воли у промышленников...» (т.е. необходимо нестеснение государственной инициативы).
   Взгляд Нащокина на задачи и предмет верховного управления. «На Москве, Государь, ей, слабо и в государственных делах нерадетельно поступают. Посольский приказ есть око всей Великой России, как для государственной превысокой чести, вкупе и здоровья, так промысл имея со всех сторон и неотступное с боязнью Божиею попечение, рассуждая и всечасно Вашему Государскому указу предлагая о народе, в крепости содержать нелестно, а не выжидая только прибыли себе. Надобно Государь мысленные очеса на государственные дела устремлять беспорочным и избранным людям к расширению государства от всех краев — и то, Государь, дело одного Посольского приказа. Тем и честь и низость во всех землях. И иных приказов к посольскому не применять, и думные дьяки великих государственных дел с кружечными делами не мешали бы и непригожих речей на Москве с иностранцами не плодили бы».
   Взгляд Нащокина на военное командование. «Не стыдно навыкать доброму от стороны и от врагов своих свидетельство крепче принимаем: во всех государствах над войсками гетманы или генералиссимусы на границах бывают даже и не в военное время, а когда война, то и подавно с войском стоят на границах, рати к ним идут и указы от них получают, а не они от кого-нибудь указов просят. От этого дело скоро делается, где глаза глядят и ухо слышит, тут бы и промысел держать неотложно... Надобно знающим полководцам быть по рубежу, рати держать в строении, чтобы от крови сдерживать. Надобно, чтобы и миру место было, а не разрушению; да и не все ж войну вести...» (т.е. нужен определенный план политики и план войны).
   Объединение верховного управления и высшего командования по общности задач общегосударственной деятельности. Из этого письма мы заключаем, что Ордин-Нащокин понимает, что государство должно иметь определенную политическую программу; что для выработки ее нужен особый верховный орган — Посольский приказ, который не руководствовался бы только финансовыми соображениями, а руководил бы ими сам. Что этот орган верховного управления должен иметь бодрую, наступательную программу, состоять из избранных и беспристрастных людей, находящихся в постоянном тесном общении с государем. Что этот верховный орган не должен заниматься какою-либо работою по прямому созданию средств политики («иных приказов к Посольству не применять»), а только разработкой государственной программы создания этих средств по воле государя. Что государь непосредственно должен руководить, с помощью этого органа, военными задачами своих вооруженных сил и, получив эту задачу, командующий частью военной силы, имеющей самостоятельное назначение, должен иметь полную мочь, а не просить у «кого-то» указов, т.е. у безличного учреждения, находящегося где-то в тылу... Что этот полководец и в других отношениях должен быть самостоятелен: он должен быть «знающим» свое дело, т.е. в деле высшего командования необходимо военное понимание и образование. Что все это надо для чести, здоровья, силы и расширения государства, для его экономического, территориального и духовного величия.
   Государственным делом — делом верховного управления — Нащокин считал и дело тактической организации армии. Он требовал полного преобразования армии, говорит Соловьев, — замены старой дворянской конницы даточными конными и пешими людьми (т.е. системы рекрутского набора). Но для таких преобразований надобен был Петр; царь Алексей видел отсутствие материальных средств к войне, не чувствовал возможности создать их, не умел, подобно сыну своему, собственным неутомимым движением возбуждать всюду коснеющие силы и спешил прекратить войну в Литве, чтобы обратить все усилия на юг в Малороссию.
   В чем была беда русская. Вся беда-то русская в том и была, что Нащокин был один, что вокруг государя стояли люди, которые не имели «верного зоркого взгляда», и тщетно все ясное и светлое в природе царя порывалось сквозь эту стену к верному своему промышленнику тому, который в море людей русских один носил государственную идею во всей красоте и справедливости ее, который, сидя где-то в Лифляндах и имея какую-то свою русскую государственную программу, не исполнившуюся еще и в наше время, опередившее его тремя веками, в сотрудничестве с бедным подьячим Котошихиным, недавно высеченным за пропуск в царском титуле, в слове «всеяа», буквы «а», в дружбе с несколькими такого же разряда неизвестными людьми, отделял твердь от моря, внутреннюю деятельность государства от внешней, вызывал к жизни местное самоуправление и создавал флот — активнейшее средство внешней политики, толковал об общей воинской повинности и мечтал о самостоятельности русской торговли.
   Но какое значение могло иметь для России то самоуправление в каком-то, два года тому назад взятом, городе, окруженном шведскими владениями, и какой флот можно было создать на доход с этого города? «Не боясь сильных, которые меня ненавидят, издалече, как мытарь сокрушенным сердцем, как евангельская жена грешница, Твои Великого Государя ноги слезами обливаю: во всех делах служебщики мои только объявлялись, а к совершению не допускались злыми ненавистниками. Моя службишка Богу и Тебе Великому Государю известна, — писал Нащокин, — за твое Государево дело, не страшась никого, я со многими отсудился, и за то на меня на Москве от Твоих думных людей доклады с посяганием и из городов отписки со многими неправдами, и тем разрушаются Твои Государевы дела, которые указано мне в Лифляндах делать... Милосердный Государь, вели меня от посольства шведского отставить, чтобы тебе от многих людей докуки не было, чтобы не было злых переговоров и разрушения твоему делу из ненависти ко мне...»
   Личная драма Нащокина. В это время сын Нащокина, подговоренный его врагами, тайно бежал в Немецкую землю. Чутким сердцем своим понявший невинность в этом деле отца, царь прислал сердечное утешительное послание своему другу с подьячим Приказа Тайных дел Никифоровым, который получил от царя поручение «разговаривать Афанасия от печали». Никифоров как подьячий тайных дел имел и поручение расследовать о виновности Нащокина в этом деле, он доносил в Москву, что читал Нащокин Государево письмо со слезами, говорит, что о деле том ничего не знал. «О сыне печали у меня нет (как у Петра), — писал Нащокин, — дело это положил я на суд Божий, а о поимке его помышлять и за то деньги давать не для чего, потому что он за неправду и без того пропадет и сгинет и убит будет Судом Божиим».
   Мирный договор со Швецией 1661 г. Настойчивые просьбы Нащокина привели, наконец, к оставлению его от переговоров со шведами, после чего вскоре был заключен нами мир на условиях Столбовского (1661).
   Царевичев-Дмитриев должен был быть оставлен Нащокиным, русские корабли сожжены.
   Впрочем, в мирный договор было внесено условие о сбережении купеческих товаров и доставлении в Россию купцов в случае, если «русские суда будут разбиты бурею у шведских берегов», откуда следует заключить, что в это время были какие-то русские торговые суда на Балтийском море или их предполагали иметь.
   Последнее подтверждается и сношениями Посольского приказа в 1662 г. (т.е. по возвращении Нащокина из Кукенгаузена) с герцогом Курляндским.
   Дипломатическая попытка создать флот. При занятии нами Ливонии в польско-шведскую войну войска наши не разоряли области Курляндской и ходатайствовали перед Швецией, чтобы ее войска поступали так же; нейтральность Курляндии была выгодной для нас и в военном смысле. И вот теперь от этого князька Москва потребовала услугу за услугу.
   Царский посланник Желябужский проездом в Англию вызвал к себе в Ригу канцлера курляндского Фелькерзама и говорил ему: «Ваш князь, помня к себе Великого Государя милость, службу свою и радение оказал бы, объявил бы Великому Государю: куда его корабли ходят для пряных зелий и овощей, в которые урочища и чьи владения, и в какое время ходят, и в какое время корабли назад возвращаются, и в какую цену ему корабль обходится, со снастями и со всем корабельным заводом, и сколько будет стоить корабельный ход людским наймом и запасом. За милость Великого Государя князь сделал бы, чтобы Государевым кораблям ходить в те места для промыслов и корабли бы Великому Государю для тех промыслов велел изготовить совсем как можно идти, а во сколько ему корабли станут, и то ему будет заплачено из Царской казны». — «За премногую милость Великого Государя, — отвечал Фелькерзам, — князь мой во всем служить и работать рад: ходят его корабли для пряных зелий и овощей в его владения, в Индию; там у князя свой остров, устроен на нем городок, живет тем княжеских людей 200 человек. Строение князю стоит дорого. Возили лес на кораблях отсюда. Корабли тоже нам стоят дорого, потому что на их строение все привозят из чужих земель. Думаю, что пристойнее Великому Государю заводить корабли у Архангельска».
   После этого герцог прислал царю грамоту об этом деле, которая не сохранилась.
   Значение Андрусовского перемирия. Война с Польшей продолжалась еще шесть лет. Наконец, в 1667 г., царь приказал Нащокину, и ему удалось заключить Андрусовское перемирие на два года, которое стало вечным миром. В этом смысле «Андрусовское перемирие, — по мысли С.М.Соловьева, — служит одной из граней между древнею и новою Россией», переломом московской политики в политику российскую. Границею государства стал Днепр. «Один кусок хлеба православного» вместе с Киевом, лежавшим на противоположном берегу, перешел к Москве. Андрусовское перемирие было пределом всего, что могла сделать Россия в условиях слабости Польши и крымского хана, и сама задыхающаяся от отсутствия выхода к морям.
   Политические предположения Нащокина. И вот, когда мирные переговоры с Польшей шли к концу и царь согласился на условия мира, выработанные Ординым-Нащокиным, последний снова напоминает о северном противнике и пишет царю из Андрусова: «Чтобы шведы не гневались (не в меру почитанием), уступлены им пошлины во вред Божиим людям Новгородского и Псковского государства и во вред казне, а теперь шведский резидент в Москве требует уплаты долгов, что у шведов на русских людях; кто бы этому не подивился и не счел бы за порабощение. И так наведши владычество шведское над русскими людьми, какой равной соседственной дружбы ожидать». В то же время Нащокин проектировал съезд в Курляндии для заключения торгового договора между Россией, Швецией и Польшей: «чтобы торговые люди по всем государствам общим выбиранием пошлин изобижены не были, понеже все народы наживками торговыми казну полнить извыкли».
   Если бы таковой договор состоялся, он в корне подорвал бы финансы шведского государства, являясь благодетельным подъемом польского и русского благосостояния, так как освободил бы Россию от необходимости создавать преждевременно собственную обрабатывающую промышленность, не обеспечив своего сельскохозяйственного населения. Этот договор Нащокин считал самым действительным средством и для того, чтобы расположить поляков к России и посадить на польский престол московского царевича.
   Финансовое положение Московского государства. Мечты Нащокина не осуществились. Добиться такого договора нельзя было мирным путем. Война же со Швецией в то время казалась невозможной.
   Оторванная от моря, после 15 лет неудачной войны, Москва изнемогла. Тяжкие подати падали на народ, торговые люди истощились платежом пятой деньги (1/5 дохода). Уже в 1656 г. казне недоставало ратным людям на жалованье, а после того прошло 11 лет неудачной войны. Выдуманный Ржевским род кредитных денег — медные деньги — быстро падали в цене. В 1657 г. они ходили в одной цене с серебряными, в 1663 г. за серебряный рубль не брали уже 12 медных. В Малороссии медь совсем не брали, почему войска отказывались от выдаваемого им жалованья и служили, не получая его, что, конечно, не могло продолжаться бесконечно. Эти обстоятельства привели к возвращению на серебряную валюту. Медные дворы были закрыты. Медные деньги клеймились. Но оставшиеся на руках ловко подделывались под серебро, под иностранные ефимки, что порождало в иностранцах недоверие и к серебряным деньгам в России.
   По случаю происшедшего в Москве бунта более 7000 человек было казнено и более 15000 рук отсечены за подделку серебра. Страшное вздорожание продуктов первой необходимости заставляло правительство во избежание бунтов полагать им «установленную цену», т.е. стеснить свободный товарообмен, обратиться к чисто социалистическим способам государствования.
   Каспийский флот. В 1667 г. начались слухи о Разине. Разбойничьи казаки донские, все более стесняемые турками в разбоях на Черном море, избрали местом своих гульбищ Каспийское море и Волгу; на одном из островов под самою Астраханью они устроили свой городок и назвали его Ригой (вероятно, в показание невозможности взять его, как Ригу в Финском заливе); и вот стали ходить слухи, что свободный от податей и воинской повинности, счастливый атаман Разин появился в том городе «и стоит на высоких буграх, а кругом его полая вода: ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там, ни языка поймать». И воевода доносил, что он «той Риги за малыми судами взять не мог». Являлись опасения за внутреннее спокойствие государства, необходимо было поддержать и персидскую торговлю, которая приобретала во взгляде московского правительства особое значение при решении его мириться с условиями Столбовского договора.
   Таким образом, после неудачи Кокенгаузенского флота возникла у правительства мысль о необходимости иметь на Волге и Каспийском море чисто с полицейскими целями настоящие военные корабли, способные закрыть возможность казакам хозяйничать в Каспии и Поволжье.
   Не утвердившись своевременно на балтийских берегах и не создав флота для взятия Риги Лифляндской, потерпев вследствие сего неудачу во внешней политике, Москва волею судеб вынуждена была все же строить военные корабли для взятия верха над Ригой казацкой, для успеха своей внутренней политики.
   Точно судьба решила во что бы то ни стало заставить Московское государство обратить внимание на необходимое ему военное средство.
   Первый военный корабль на Волге в 1633 г. Впрочем, мысль о военных кораблях на Волге была не новая и была осуществлена уже 35 лет тому назад, но тогда инициатива постройки судов всецело исходила от иностранцев.
   В 1633 г. вскоре после смерти Густава Адольфа и еще при жизни государя патриарха Филарета Никитича герцог Фридрих Шлезвиг-Голштинский, желая завести сношения с Персией для добывания шелка, снарядил великолепное посольство в Москву. Политическая незначительность Голштинии, в то время еще независимой от Дании, располагала Москву дать это право торговли голштинцам. Договор с ними показывает и те соображения внутренней политики, которые побудили царя к согласию на голштино-персидскую торговлю: «А по Нашему указу договорились бояре Наши с голштинскими послы, что ходить им в Персиду из Ярославля (по просьбе голштинцев им разрешили потом ходить из Нижнего Новгорода) Волгою на десяти кораблях, а корабли им делать в нашей земле, где такие леса, которые к тому делу годны найдут, а тот лес покупать им у наших людей вольною торговлею, а плотников к тому корабельному делу, к их корабельным мастерам в прибавку, наймовать наших подданных охочих людей, ² и наем им платить по договору с ними вольною торговлею, а от тех плотников корабельного мастерства не скрывать».
   Вел дело боярин Шереметев, сторонник войны со шведами; инициатором корабельного дела был живший много лет в Москве сын московского служилого немчина Иван Бережитцкий, он же голштинец Hans Berck, ему в помощь были наняты главный корабельный мастер швед Иостен, любекский опытный мореход Кордес, немцы Зелер, Кран и (вероятно, эстонец) Стирпомяс.
   Корабли должны были быть вооружены пушками, ибо московское правительство иначе не отвечало за безопасность их от гуляющих казаков, разбойничавших в низовьях Волги и на Каспийском море.
   Постройка голштинцами корабля в Нижнем Новгороде в 1635 г. и его судьба. В 1635 г. иноземцы приступили в Нижнем Новгороде к работам по постройке пока одного корабля для первого посольства в Персию. Построенный в 1636 г. корабль (из елового леса) трехмачтовый, плоскодонный и без киля, с удобным помещением для послов, по внешнему виду походил на настоящий морской корабль. Он имел в длину 120 футов, в ширину 40, в воде сидел 7 футов. Для хода в реке имел 24 весла. Назван он был «Фредерик» в честь герцога. На этом корабле отправилось в Персию 125 человек, из них 78 пассажиров — посольство, 17 морских чинов (из них 5 чернорабочих — русских) и 30 человек иноземных ратных людей русской службы. Кордес был его командиром. Осенью 1636 г. (10 октября) «Фредерик» достиг Астрахани, в ноябре вышел в Терки и Дербент. Корабль плоскодонный и с неимоверно высоким рангоутом оказался плохо мореходным. Отстаиваясь во время бури на якоре у берегов Дагестана, ему пришлось отрубить канат и выброситься на берег. Благодаря плоскодонности корабля весь экипаж его спасся, корабль же разбился. Голштинское посольство в Персию не имело успеха, вследствие чего постройка остальных девяти кораблей не состоялась.
   Персидская торговля. Персидская торговля, заключавшаяся главным образом в вывозе шелка-сырца, началась при Иване III, выросла при Грозном, прервалась при Годунове и пыталась возобновиться при Василии Шуйском. Неудобство сбывать сырец сухим путем через Турцию в Италию и Францию заставляло Персию обращаться к исключительному торгу с Россией.
   В 1664 г. Персия предоставила право беспошлинной торговли русским купцам; в 1667 г. во главе персидской (армянской) торговой компании стал англичанин Брейн, а Россия принимала на себя обязательство безопасного провоза товаров в своих владениях, простиравшееся и на берега Каспийского моря до г. Терки.
   Решение строить русские корабли на Оке. Предположение Нащокина. Потому решено было построить такие корабли, которые могли бы не только быть полицейской охраной, но и сами перевозить товары из Астрахани на Хвалынское море, и вот снова, через два года, велено было «строить корабли в Коломенском уезде, в селе Дединове и то корабельное дело ведать в Приказе Новгородские Чети боярину Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину».
   Таким образом, строение военных судов, начатое 35 лет тому назад по голштинской инициативе, теперь возобновилось по непосредственному распоряжению русского правительства.
   Корабельный личный состав был нанят в Голландии проживавшим издавна в Москве голландским гостем Van Sweeden, учредителем первой почты в России. Капитаном корабля и кормщиком-генералом был назначен племянник его, Бутлер (жалованья ему 100 р. в месяц, корабельному мастеру 80, 65 и 30, штурману 36). Тому было причиной, что Бутлер бывал «первою каргою (Charger) в Индии и разумел многие индийские языки, и торги изучил индийские, и небесное течение, и как морем водится кораблям ходить». В договор с Бутлером было включено: «в чину своем Царскому Величеству служить верно и стоять ему против всяких его Царского Величества неприятелей, как водяным, так и сухим путем». Это упоминание о сухом пути объясняется тем, что разочарованный в возможности балтийского направления политики, назначенный ведать Каспийским корабельным делом, Ордин-Нащокин — тогда управитель Новгородского приказа — мечтал уже давно о проникновении Москвы с торговыми целями в Индию.
   Назначенный вскоре Боярином Посольского приказа, он тотчас же стал снаряжать в Индию целое посольство, которое должно было проникнуть туда через Персию. В то же время он заботился и об упрочении за Россией владения рекой Амур.
   Государственная деятельность Нащокина во главе Посольского приказа. Однако азиатские дела не успели получить успеха за трехлетнее управление Нащокина Посольским приказом, во время которого он большей частью находился за границей для ознакомления с политикой Пруссии и Польши и при мирных переговорах с последней.
   В то же время Нащокин постепенно просил государя об освобождении его от целого ряда приказов, переданных ему одновременно с Посольским; это были Смоленский, Малороссийский, Новгородский, Галицкий, Владимирский приказы, Вяземская таможня и Кружечный двор, заведование железными заводами. Все это Нащокин старался постепенно снимать с себя — децентрализировать власть, ввести принцип специализации во внутреннее управление и отделить его от Посольского приказа — органа верховного управления и внешней политики. Децентрализация власти была принципом Нащокина: «не во всем дожидаться Государева Указа— везде надобно воеводам рассмотрение», — доказывал он.
   В то же время был им создан новый Приказ торговых дел, т.е. Министерство торговли, и тотчас же был введен «Новоторговый устав». Он проектировал для российских городов и местное самоуправление и написал «Статьи о градском устроении» (составлявшие применение Магдебурского права к русским условиям), которые в виде опыта были введены во Пскове. Нащокин проектировал замену спутанных пошлин общим подоходным налогом и впервые установил заграничный курс русских денег.
   Англичанин Коллинз писал: «Теперь Нащокин занимается преобразованием русских законов и новой организацией государства. Это человек неподкупный, строго воздержанный, неутомимый в делах и обожатель государей». Эта кипучая деятельность не остановила Нащокина, как потом Петра, прежде всего объехать заграницу, чтобы выяснить возможное направление внешней политики.
   Отношение верховной власти, служилого сословия и народа к Окскому кораблестроению. Царь Алексей Михайлович весьма заинтересовался новым делом кораблестроения и, ввиду отсутствия Нащокина, входил сам во все распоряжения по постройке судов.
   Отношение всех правительственных учреждений и слоев русского общества к постройке первого военного русского корабля весьма знаменательно. Например, на казенных заводах Марселиуса не нашлось нужных железных вещей и их сделать оказалось невозможно. Пушкарский приказ ответил, что требующиеся «канаты и векши (блоки) есть и те надобны к подъему нового большого Успенского колокола и послать к корабельному делу нечего». Архиепископ Илларион не пожелал исполнять царскую грамоту о выдаче корабельного леса, оказавшегося в его вотчине. Оказалось, что приданный к корабельному строению подъячий «стар и мало видит и писать не может». Коломенский голова кабацкий, долженствовавший внести на корабельное строение 500 рублей денег, из собираемых с населения в казну, ответил, что «денег нет и к корабельному делу дать нечего».
   Государь велел к кораблестроению брать плотников только охотников из села Дединова, которое строило в это время 60 паузиков, малых речных судов для дворцовых нужд. (Строение паузиков все же приказано было не оставлять.) Однако ни в Дединове, ни в других дворцовых ловецких селах, т.е. таких, где были «плотники, которые наперед сего бусы и струги делывали», не нашлось желающих. Все старосты сёл вкупе объявили, что «по Христове евангельской заповеди, еже, ей-ей, в правду, что к Государеву корабельному делу охочих плотников нет». Тогда было приказано плотников нарядить, у архиерея взять лес насильно, слепого подьячего отослать обратно в Москву.
   Несмотря на такие решительные меры, затруднения продолжались, и целый год шла переписка с самыми незначительными правительственными ячейками, чинившими препятствия новому делу и по недостатку просимых у них средств и по нежеланию. Вместо слепого подьячего прислали «посадского малого, который писать и честь не умеет».
   Другой епископ, Коломенский, из просимых и имеемых у него 32 мастеров канатного и бечевого дела на строение корабля уделил только восьмерых, но вскоре затем доносил, что заведовавший работами дворянин Полуехтов «тех мастеров бьет и мучит и в подклеть сажает и морит их голодною смертью».
   Пушкарский приказ писал, что единственный имеющийся у него кузнец делает язык к большому Успенскому колоколу, а «опричь его языка делать некому». И так далее без конца, отовсюду.
   Элементы «Орла». Заложенный 14 ноября корабль 25 мая 1668 г. был спущен-таки на воду, но он был еще далеко не готов и зимовать остался в Дединове. Лишь летом 1669 г. новый корабль, названный «Орлом», прибыл в Астрахань под командою Бутлера и туда дошел почти без приключений, с хорошими «провожатыми», т.е. волжскими лоцманами. Он был длиною 80 ф., шириною 21 ф. (1/4 — прогресс против «Фредерика», там 1/3), углубление 9 пядей (6 ф.); имел три мачты и бушприхт; «на носу и на корме поставлено по орлу (с короною) и на знаменах и на яловчиках (вымпелах) нашиты орлы же» (вспомните грамоту Гермогена). На корабле было 22 пушки (5—6 фн., 1—5 фн., 2—4 фн., 11—3 фн. и 3—2 фн.), к каждой по 20 ядер и 90 пудов пороху и 200 ручных гранат.    С кораблем пришли в Астрахань яхта и бот, построенные одновременно в Дединове, две шняки (шлюпки) и струг с пушками, снарядами и провиантом, для облегчения корабля на мелководье.
   Кроме высших чинов, морская команда «Орла» состояла из 20 иностранных матросов (по произведенным исследованиям — матросов русских не было, что требует проверки архивными изысканиями). К ним присоединена была морская пехота в количестве 35 стрельцов.
   Судьба «Орла». Конечно, внимание правительства к обеспечению спокойствия в устьях Волги было встречено враждебно казацкою вольницей.
   Во время осады Стенькой Разиным Астрахани князь Прозоровский приказал Бутлеру поддержать защиту города флотом. Бутлер же, по единогласному совету с голландским начальным составом «Орла», решил тайно бежать в Персию, куда пустился и весь голландский экипаж на мелких судах. Стрельцы, вероятно, взяты были на сухопутье. Корабль «Орел» был сожжен Разиным.
   Государственная традиция Нащокина. Возвратившийся из-за границы Ордин-Нащокин встретил вблизи царя новое лицо — боярина Матвеева, талантливого представителя южного направления, убежденного в возможности отобрать и «другой кусок хлеба православного» — Заднепровье, который еще с 1669 г. ведал Малороссийским приказом. В январе 1671 г. была свадьба царя с родственницей Матвеева Нарышкиной, а через месяц, 22 февраля, Матвеев был назначен на место Ордина-Нащокина заведовать Посольским приказом. Удаление Нащокина от политики произошло на почве полного различия политических взглядов Нащокина с современниками. «Думным людям никому ненадобен я, — писал царю Нащокин, — ненадобны России такие великие дела (мировая политика, борьба со Швецией). Как в Московском государстве искони, так и во всех государствах посольские дела ведают люди ближней думы, во всем освидетельствованные разумом и правдою. А я, холоп твой, всего пуст и вся дня службы своей плачусь о своем недостоинстве».
   «У такого дела пристойно быть из ближних бояр: и роды великие и друзей много, во всем пространный промысл имеют, и жить умеют, и Посольский приказ ни от кого обруган не будет».
   2 декабря происходила с большим торжеством редкая в истории, если не единственная, придворная церемония: в присутствии всех бояр и окольных чинов и дьяков приказных, и думских, и дворян, «Царь, помазанник Божий, промышленника своего боярина Ордина-Нащокина от руки своея Государския при своем синклите милостиво отпустил и от всей мирская суеты освободил явно». (В этой летописной редакции чувствуется, что ее составитель, человек, вероятно, не сановный, разделяет государственные взгляды Нащокина.)
   Ордин-Нащокин поселился в Крыпецком монастыре Иоанна Богослова, в 20 верстах от Пскова, вблизи места своего рождения. Не достигнув возможности служить государственной боеспособности, оказаться промышленником верховного управления, осуществить свой царский промысел, Нащокин находит ³ единственный выход в обращении к идеалу жизнеспособности русского народа — становится «отшельником».
   21 февраля 1672 г., накануне годовщины своего удаления от Посольского приказа, он принял иноческий чин под именем Антония. Через три месяца, 30 мая, родился Петр Великий.
   Культурное значение Нащокина. Конец первого радетеля морского дела и активной политики (что нераздельно) был все же почетнее конца Шеина — первого русского полководца иностранного образца. На крови Шеина вырос первый воинский устав 1647 г. — «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», на политической смерти Ордина-Нащокина, его молитвами вырос Петр — создатель Морского устава, устроитель русской военно-морской силы.
   Первая мысль о Морском уставе в 1647 г. принадлежит, вероятно, предку Петра Великого. Впрочем, московское правительство думало о Морском уставе еще в 1649 г., когда, выпуская устав пехотного строения, оно объявило, что скоро последует выпуск «Устава о корабельной ратной науке».    Кому обязана Россия этим упоминанием?
   Награждение как раз в это время Ордина-Нащокина званием думного дворянина дает некоторую возможность предположить, что Ордин-Нащокин соприкасался с этим делом, так как с начала до конца своей жизни мечтал он о морской силе. ⁴
   Людей морской идеи — русских — в это время около царя не было, кроме только что появившегося молодого и безродного Ордина-Нащокина и двоюродного дяди царя Никиты Ивановича Романова. Поэтому вероятнее, что это был боярин Никита Иванович или сам царь (но вряд ли иностранец), кто внес в сухопутный устав мысль о морском.
   Дедушка русского флота. Никита Иванович Романов — это тот самый дед Петра Великого, который владел селом Измайловом и которому принадлежал английский бот — знаменитый впоследствии «дедушка русского флота», по предположениям некоторых историков, привезенный еще при Иване Грозном через Архангельск в подарок от королевы Елизаветы деверю царя — Никите Романовичу (прапрадеду), ездившему послом в Англию с просьбою Грозного о присылке в Москву кораблестроителей. Никита Романович был «муж в России к честным искусствам на тогдашний обычай быстроохотный», а его внук Никита Иванович отличался тем же качеством.
   Если приведенное предположение о происхождении ботика правильно, а противоречий этому взгляду сколько-нибудь веских до сих пор не было в исторической литературе, несмотря на весьма подробное и многостороннее исследование этого вопроса, то знаменитый «ботик» служит действительно символом передачи военно-морской идеи от Грозного к Петру.
   Мы знаем, какое Петр придавал значение этому ботику в изменении своего политического миросозерцания. Создав флот, господствующий на Балтийском море, в 1723 г. Петр сделал единственный в истории флотов по своему значению и грандиозности триумф этому ботику и написал на нем, что «флот от Бога сим только получен», т.е. только этим непрерывным стремлением к морскому делу и к культуре просвещенных его предков — Романовых, отличавшихся этою «быстроохотностью к честным (т.е. благородным — военным) искусствам».
   Этот вопрос надо было бы просить исследовать какого-либо ученого историка, ибо небесполезно России знать, кому принадлежит первая мысль о военно-морском устройстве — залоге ее величия.
   Содержание и происхождение первого русского Морского устава. Когда через 20 лет возникло на Оке военное кораблестроение, сначала Бутлеру велено было просто «чинить меж корабельных людей расправу и ведать их по их иноземным артикулам, как у них за морем бывает», но с переходом дела к Ордину-Нащокину приказано было тому же Бутлеру написать «статьи морские», которые были переведены на русский язык переводом вольным, рассмотрены в Посольском приказе и сделаны законом. Этот Морской устав царя Алексея Михайловича, в дошедшей до нас редакции содержащий 34 статьи, составляет экстракт Голландского устава, сделанный Бутлером по памяти и исправленный на русскую стать. 1667 г. был годом окончания второй, тактически победоносной, голландской войны с Англией (когда Рюйтер входил в Темзу) и, вероятно, военным настроением голландских моряков объясняется то, что большая часть статей устава говорит о боевой готовности и о бое.
   Подробно определяются в уставе обязанности только главных чинов корабля, располагающихся в такой схеме:



   Этот устав включает в себя и Положение о корабле (его организацию), весьма стройное, ясно разграничивает обязанности чинов корабля. По изложению, по форме устав неизмеримо превосходит голландские уставы, имеющиеся в документах Петра Великого, в которых права и обязанности чинов отдельного корабля рассыпаны и в уставе флота, и в дисциплинарном уставе. Поэтому является вероятным, что самая идея создать «положение о корабле», определить его организацию есть мысль русская, вероятно Ордина-Нащокина, всю жизнь свою посвятившего созданию государственных организационных проектов. Это предположение подтверждается и тем, что устав корабельный, написанный через 25 лет адмиралом Крюйсом, при возникновении петровского флота, тоже не представляет из себя «положения о корабле», не имеет стройности устава Алексея Михайловича, являя собою по форме сколок с дисциплинарного голландского устава.
   Эта мысль моя есть пока только предположение, для доказательства которого я должен буду собрать более определенные сведения о том, что действительно не было в 1667 г. голландского устава, соответствующего по значению и по форме «положению о корабле», какими явились «морские статьи». Но я не могу не предупредить, что, по моему представлению о русском характере и о достоинстве русского разума, я не сомневаюсь, что это предположение подтвердится.
   Обязанности чинов корабля. Капитану была подчинена вся команда корабля.
   От капитана зависели все действия на корабле (названы следующие: плавание, перемена курса, постановка на якорь, сближение с другим кораблем, боевое расписание — «стройство», начало боя, отступление, взятие неприятеля на абордаж, приказание производить промер, уничтожение корабельного имущества, отпуск на берег, обучение людей владению оружием) и ничто не происходит на корабле без его ведома и разрешения.
   Права капитана. Капитан один облечен дисциплинарною властью, и властью не вполне определенной: «кто сии статьи преступит, наказание примет по делу смотря (наказания не указаны) в почитание капитана», т.е. по усмотрению капитана. Однако максимум капитанской власти указан: «за измену или иную какую тяжелую вину» капитан должен был виновного «держать в крепком заключении, а к берегу пристав, отдать судьям». «Капитану же достоит добрым образом своих предшествовать, своих наговаривая верности и смелости», т.е. капитан должен был служить всем примером.
   Капитан приносил особую присягу в верности и в том, что «не сдаст врученный корабль неприятелю, а буде увидит, что корабль сохранить и увесть невозможно, и ему лучше корабль зажечь или потопить, чтобы тем (т.е. сданным кораблем) неприятелю укрепления не было».
   На командира же была возложена отчетность, которая заключалась помесячно, причем он должен был обращать в этом особенное внимание на состояние пушек и всякого оружия и количество воинских припасов.
   Следующий чин на корабле был корабельщик. Он в отсутствие капитана заменял последнего; следил за курсом и плаванием корабля, отвечал за отдачу и подъем якоря и за правильное устройство брандера — «зажигательного корабля или иного зажигательного строения». Корабельщик отвечал за сохранность корабля и в особенности людей в тех случаях, когда «ветром и бурею или иною какою невзгодою корабль на песок нанесет», он должен был озаботиться спасением людей, распоряжаясь «шнеками» (шлюпками), а капитан в этом случае должен был заботиться главным образом лишь о сохранении корабля.
   За корабельщиком следовал кормщик, т.е. штурман. Он обязан был извещать капитана об «обретенной высоте полюса» (т.е. широте места), следил за «шествием корабля» и вел особую «книгу морского хода» (т.е. лоцию), которую обязан был показывать капитану, чтобы «наилучше усоветовать к сохранению корабля». Этим ограничивается упоминание о самостоятельных обязанностях кормчего. Вместе с корабельщиком он вел еще другую «книгу корабельного хождения» (куда, вероятно, входила запись о плавании, курсах и случаях корабля), т.е. вахтенный журнал, и оба они стояли вахту — «сторожу». Увидя «пески, камени, корабли», стоявший на «стороже» должен был о том докладывать капитану, чтобы вскоре «совет учинить, что к тому потребно делать».
   Кроме кормщика, в помощь корабельщику был начальный ботсман — лицо для управления парусами, внутреннего морского порядка и исправления повреждений на корабле. Боцман отвечал за канаты и такелаж, значит, и за паруса, за просмолку и окраску корабля, за готовность канатных талей. В его заведовании находились «работные люди», т.е. матросы корабля.
   Таким образом, корабельщик является помощником командира, обязанным преследовать специально сохранность корабля, как внешнюю, так и внутреннюю, на ходу и на якоре, корпуса и людей, т.е. лицом, озабоченным сохранением живучести корабля.
   Для выполнения специально боевых функций корабля капитан имел двух помощников: пушкаря и корабельного поручика.
   Пушкарь отвечал за исправность корабельного оружия, всегдашнюю готовность зарядов, сохранность пороха, обязан был следить и за тем, «чтобы никто близко пороховой казны с огнем или трубкою табачною не ходил». В его распоряжении была пушкарская команда.
   Корабельный поручик был начальником корабельных солдат — морской пехоты. В уставе его обязанности указаны лишь во время боя, когда он должен был время от времени спускаться в нижнюю палубу и извещать корабельщика о выдающихся случаях, «дабы во время нужды (когда нужно) способ в том учинить»; ему, как начальнику вооруженных людей, поручалась и полицейская охрана корабля.
   В случаях абордажа по приказанию капитана корабельный поручик должен был «со своими солдатами на неприятельский корабль вскочить и всяко радеть, чтобы тот корабль под свою мочь привести».
   Кроме указанных высших начальных людей были на корабле низшие начальные люди, отдельно не поименованные, чины квартирмейстерского звания.
   Десантные военные действия должны были производиться после совещания с указанными начальными людьми корабля, но вступление в морской бой всецело зависело только от капитана. Бой не регламентировался никакими подробностями; в уставе было указано только три общих положения, касающихся боя:
   1) «Всяко должен стать койжда в своем месте, где кому приказано и никто же да не отступит от своего места под великим наказанием», (т.е. строгое соблюдение боевого расписания, сделанного капитаном).
   2) «Никто же да дерзнет от неприятеля отвращатися и никто ж осмелиться своих (т.е. подчиненных — характерная черта патриархальности, семейственности как основы дисциплины) от битвы отговаривать или людей от смелости приводить на робость» — исполнение обязанности до конца.
   3) «Буде же обрящет капитан во благо от неприятеля отступить и то все порядком и устройством учинено было» (боевой порядок при отступлении).
   К этому можно еще прибавить:
   4) Безусловное запрещение капитану сдавать корабль, в чем он приносил особую присягу — абсолютная самостоятельность военной силы.
   Дисциплина в уставе царя Алексея Михайловича. Запретительных статей в уставе было весьма мало, чем он резко отличался от голландского. Кроме указанного в капитанской присяге, не помещенной в уставе, запрещено было всем чинам корабля:
   1) «святое имя Божие туне именовати» (божба);
   2) «самому собою управлятися» (самосуд);
   3) «на берегу ночевать и упиваться допьяна» (безнравственность, мешающая службе).
   Дисциплинарное положение подчиненных на корабле ограничивалось присягой, в которой указывалось общее направление дисциплины. Все, кроме капитана, принимали одну и ту же присягу:
   «Быть верным и послушным, чин свой справлять с усердием и повеление своих начальников слушать». Усердие в исправлении обязанности вытекало из морального государственного требования — верности, а повиновение начальству — из морального христианского требования (монашеского) послушания.
   В этой присяге мы видим основы специальной дисциплины, присущей русскому сознанию, — Государство и Религию. Воин, в русском представлении, — это был государственный монах, или член военной семьи («своих наговаривая...»). Указанные четыре запретительные статьи напоминают только тоже о Боге, о государственной власти и о личной нравственности.
   Общая характеристика устава. Таким образом, главные черты Морского устава царя Алексея Михайловича следующие: объединение всей власти в руках командира, разделение военной функции корабля от двигателей и объединение двигательной функции с функцией живучести корабля в лице корабельщика, разделение заведования людьми по специальностям и соответствующее им число высших начальников; объединение в командире ответственности за корабль и обучение команды (и отчетности материальной) и разграничение обязанностей начальствующих чинов с указанием за что они отвечают; отсутствие нормировки тактических условий боя, ограниченность запретительных мер и отсутствие разграничения прав при разграничении обязанностей, т.е. как бы только нравственная, а не юридическая основа законоположений. Эта последняя черта — типичная форма для русских законов, коренящаяся, быть может, в самом складе русского самосознания, всегда повелевавшего до сих пор служить «не за страх, а за совесть», полагающего, что «право проистекает только из обязанности и достаточно ограничивается ею», т.е. определяется вполне добросовестным исполнением обязанности, и ничем иным. Потому и до сих пор еще все нормы государственного права, нормы службы, в частности и морской, страдают в России отсутствием разграничения прав, что, при настоящем падении совести, когда служба зачастую стала понятием формальным, не расширяет средства выполнения обязанностей, как это бывало в патриархальную эпоху русской жизни, а, наоборот, только тормозит дело; в государстве правового строя, каким теперь становится Россия, весьма важное значение имеет разграничение не только обязанностей, но и прав.
   Как на другие типичные особенности первого русского Морского устава, можно еще указать на отсутствие регламентации о низших людях на корабле, что объясняется зачаточным состоянием морского дела; на возложение на корабельщика обязанности заботиться, в обстановке мирного времени, о возможной сохранности человеческих жизней, что освобождало командира от раздвоения внимания между кораблем и экипажем, на безусловное запрещение сдачи корабля; на существование корабельного совета лишь в целях поддержания жизнеспособности корабля и для решения вопроса о свозе десанта, на отсутствие указаний на такой совет перед морским боем, предоставление этого важнейшего акта корабельной деятельности единоличному решению капитана; на отсутствие норм наказаний, право налагать которые было предоставлено капитану. Это, конечно, не говорит еще за их мягкость, но все же право лишения жизни не предоставлено командиру в отличие от уставов всех других флотов этого времени.
   Основа русской военной силы: единомыслие. В приказании Бутлеру, отправленному на «Орел», не забыто было и упоминание об основе всякого военного устроения и было сказано, что: «достоит Командиру, яко начальнику людей своих, начальных и солдат и прочих работных людей, в добром стройстве иметь, чтобы единомысленно в корабле быть», т.е. указан был принцип надежности военной организации — единомыслие, или, как это называют теперь, общность военных идей.
   Начальные люди должны были «капитану вспомогати, чтобы в доброе устройство привести (организация) и все бы добро изрядно шествование имело (деятельность)»; им указана была общая цель службы — постоянное усовершенствование порядка своих частей для наилучшего их действия.
   Таков был первый русский Морской устав.
   Отношение Петра Великого к этому уставу. Петр Великий весьма ценил этот устав и в 1706 г., не удовлетворенный уставом Крюйса, раздавал «статьи морские» царя Алексея Михайловича в виде «инструкций» командирам судов.
   Почему не был создан флот царем Алексеем Михайловичем. При таком весьма серьезном отношении к военному мореплаванию странно, почему царь Алексей Михайлович ограничился постройкою единственного военного корабля и только на Каспийском море? Почему Балтийский военный флот не был создан в России еще при царе Алексее Михайловиче? Для объяснения этого, казалось бы, легче всего, конечно, сослаться на время, на недостаток культуры или материальных средств.
   Попробуем прежде всего сослаться на культуру.
   Была ли достаточна культура военно-морской идеи в России. Но понимая под культурою государственных идей степень влияния их на общество, мы должны заметить, что такая ссылка по отношению проникновения в русское общество культуры военно-морской идеи, в общих чертах, только подтверждает наше недоумение об отсутствии военного флота на Балтийском море в царствование Алексея Михайловича.
   Все бунты сводились к морю. Достаточно припомнить хотя бы то обстоятельство, что все бунты времени Алексея Михайловича происходили или на море (как разинский, соловецкий), или из-за тяжести влияния заморских и приморских иностранцев на экономическое положение России (как бунты псковский, новгородский, московский и других, главным образом северо-западных городов).
   И то, что все они сводились к морю, вполне понятно, если принять во внимание, что бунт есть выражение невозможности долее терпеть некоторое существующее в стране условие жизнедеятельности. Ведь и соловецкий бунт, как следствие тяжести религиозной косности, и казацкие бунты, как следствие тяжести сельскохозяйственной косности при полной невозможности бежавшим от этого крестьянского труда облегчить свою жизнь грабежами на море, — бунты, которые разгорались в бунты всего поволжского крестьянского населения, и бунты городские — купеческие, как следствие тяжести национального посредничества при иностранном засилии, сводились к желанию облегчить труд и промысел, к жажде просвещения, и ввиду существовавшей зависимости русского труда и промысла от государств, сильных на море, — во всех случаях это народное желание коренным образом разрешилось только созданием военно-морской силы на главном театре войны.
   Таким образом, требования всех слоев народа указывали на культуру в нем военно-морской идеи, хотя бы народом и не сознанную, указывали на необходимость флота, даже и не называя по имени этого активнейшего средства политики.
   Основная причина бунтов. Откладывая пока формальное подтверждение этого обстоятельства, я представляю теперь возможные статистические данные экономического развития Московского государства, которые, несмотря на недостаток их, все же с полною очевидностью разъяснят причины народного недовольства; я все же не могу считать, что эти, сейчас не хватающие в моем изложении, материальные доводы в состоянии что-либо изменить в определенно выраженной, сохраненной нам археологическими (историческими) и архивными (историографическими) указаниями, основной причине этих бунтов, заключавшейся в недостаточной свободе народного чувства, труда и промысла, происходившей из-за недостатка приемов народной деятельности.
   Государственное значение статистики. Этой кажущейся сейчас поспешностью своего вывода я не хочу отрицать пользу для истории флота статистики, а в ней и статистики материальных средств для создания флота.
   Считаю, наоборот, что самая точная статистика столь же необходима для определения пройденного государством пути, а значит и имевшихся для сего в распоряжении государства средств, как она необходима для определения пути государственного будущего, а значит и для определения потребного флота.
   Возможно ли без статистики верное историческое доказательство? Но, во-первых, ведь частные факты, входящие в статистическое число, связываются с выводом той же идеологией, что и приведенные мною более общие факты народной жизни, а потому и на последних возможно построение если не столь точного, то все-таки не менее верного доказательства, основанного на их статистике.
   Почему с особенной подробностью важно исследование эволюции военно-морской идеи в области верховного управления? Во-вторых, я считаю необходимым, перед тем как произвести краткое исследование по истории культуры в Московском государстве в связи с необходимостью для него военного флота, докончить сначала подробное исследование эволюции военно-морской идеи в области верховного управления Московского государства, составляющего главный фактор жизни страны, как центр власти, как родник идей и место их скопления, являющийся обыкновенно в истории и единственным фактором внешней политики государств, к средствам которой относится всецело и военный флот.
   В предыдущем изложении я исследовал в необходимой подробности наличие у Московского государства военно-морской идеи (силу ее выражения, ее культуру) и наличие у него личных средств, промышленников государственных, для воплощения идеи лишь затем, чтобы по окончании этого исследования поставить эти явления в связи с общим успехом внешней государственной и внутренней политики.
   Итак, ссылка на необходимость в народе культуры военно-морской идеи показывает и должна была показывать московскому правительству, как должно было показывать и Смутное время, что у него не хватает именно морского средства для успеха внешней политики.
   И правительство так это и понимало, что бунты происходят из-за слабости государства на воде, и, не изменив условий внешней своей деятельности постройкой военного национального флота, решило все же оградить важные внутренние торговые интересы народа, построив корабль с полицейской целью, против казацких грабежей, придало военному флоту недостаточное и несоответственное значение внутренней силы.
   Поэтому ссылка на недостаток в народе культуры военно-морской идеи доказывает и в наиреальнейшей форме — военном корабле, построенном вблизи самого места рождения Московского государства в сердце России, сколь глубока была эта народная потребность, это исконное желание государственного флота, хотя и бессознательное, не выраженное словами желание, какое только и могло быть у народа, лишенного свободы приемов деятельности, спеленатого узким качеством количественно пространной государственной территории.
   А этим решается и вопрос о том, нашлись ли бы у народа средства на флот, если бы «было попечение» их искать.
   Итак, не найдя разгадки в области общественной, приходится нам подняться снова в область государственности в надежде найти там объяснение отсутствия флота в царствование царя Алексея Михайловича на основании других известных нам исторических фактов, не имеющих ничего общего с недостатком культуры и материальных средств страны.
   Но при этом будем помнить, что цель истории не осуждать, а объяснять.
   Петр Великий, к которому мы так долго и медленно приближаемся, не имея сам, конечно, и надобности в научном объяснении политики Алексея Михайловича, по близости своей кровной и по времени к источнику этой политики, считал, что флот был нужен в царствование его отца, что это вызывалось государственными потребностями и что поэтому флот и должен был быть создан еще Алексеем Михайловичем.
   Вот как говорит Петр Великий: «но тогда чего ради тому не исполнитися и на нас это бремя воля Вышнего Правителя возложить изволила, оное оставляем мы неисполнимым судьбам Его» (Предисловие к Морскому Уставу).
   Итак, мнение Петра состоит в том, что воля Божия не была «быть флоту» в царствование Алексея Михайловича.
   Петр, как видите, не осуждал своего отца, т.е. отнесся к нему с отвлеченной точки зрения, с которой относится ко всему и наука.
   Но все же его мнением, представляющим результат всех известных Петру, а нам неизвестных, обстоятельств и фактов, мы, через двести лет, уже ограничиться не можем, мы должны постараться найти какое-либо материальное доказательство, не с целью, конечно, критики, но с целью вынести какую-либо пользу из нашего изучения, с целью чему-нибудь научиться.
   Попробуем же обратиться к тому роду доказательств, который мы применяли и раньше.
   На истории Новгорода и Бориса Годунова мы пытались показать, что зависимость государственной власти, внешняя и внутренняя, является отрицательным условием в деле создания военно-морской силы, как и в деле воплощения всяких государственных идей. Ни материальное богатство Новгорода, ни мудрая просвещенность Годунова не могли уничтожить мрачного влияния этого главного фактора: отсутствие самостоятельности власти. Попробуем же опять с этой точки зрения подойти и к истории предшествующего Петру царствования и посмотрим, не объяснится ли и тут вопрос тою же основною причиною.
   О зависимости внутренней верховной власти в Московском государстве этого времени говорить не приходится — доверие всего народа к любимой, им самим выбранной, династии не подлежит сомнению. Мы знаем, что самые бунты самых бунтовщических городов (Новгорода, да и Пскова) происходили из-за таких монархических предлогов, как непочтительное изображение царя Алексея Михайловича склоненным перед шведской королевой где-то на воротах шведского города Наугаузена.    Романовым нечего было бояться и теней прошлого: государь Михаил Федорович против желания правительствующего класса оставил лежать на царском месте в усыпальнице Архангельского собора тело Годунова и с великим торжеством встретил потребованный им из Варшавы прах царя Василия Шуйского. Царь Алексей Михайлович один выходил разговаривать с целою бунтовавшею Москвою. Несчетные казацкие цари — самозванцы, являвшиеся вследствие военных неудач (закрытия им выхода в Черное и Азовское моря и происходившего от военных неудач падения авторитета власти), таяли как дым перед сиянием любви народной к боговенчанным царям; войска при царе Алексее Михайловиче по годам служили без жалованья, отдавая беспрекословно сотни тысяч жизней (по исчислению ген.-ад. Куропаткина).
   Итак, о внутренней зависимости говорить не приходится.
   Остается только зависимость внешняя. Она совершенно очевидна в царствование Михаила Федоровича, когда находиться в распоряжении благородного Густава Адольфа казалось действительно меньшим из зол, единственным выходом для спасения России как государства. Но не так думал швед Густав Адольф; за год до Столбовского мира он писал своей матери то, чего не говорил никогда никому: «О, если бы Россия только подозревала свое собственное могущество, то близость моря, рек и озер, коих она до сих пор не умела еще оценить, дала бы ей возможность не только вторгнуться в Финляндию, но, благодаря огромным ее средствам и неизмеримым ее пределам, Россия могла бы все Балтийское море покрыть своими кораблями и Швеции оставалось бы только дрожать за свое существование».
   И когда, наконец, был заключен Столбовский мир, Густав Адольф писал матери, что совершилось «величайшее благодеяние Божие для Швеции».
   В этой оценке средств России великий современник царя Михайла Федоровича сошелся с Петром Великим. А Густав Адольф хорошо знал Московское государство и даже в продолжение двух лет княжил на Руси — в Новгороде как один из претендентов на московский престол.
   Это его мнение, выраженное как раз в то время, когда Москва беспомощно сложила руки перед ним, резче всего показывает, как может расходиться и отчего зависеть иногда оценка материальных и культурных средств государства. Если даже и счесть это мнение преувеличенным, то все же нельзя забывать и того, что после его выражения в 1667 г. прошло уже пятьдесят лет — полвека, и что в 1667 г. Россия была не только материально сильной и не занятой войной, не только уже «подозревала свое собственное могущество», но и «оценила близость моря», что в распоряжении царя были все идеи для создания Балтийского флота, высказываемые Никоном, Нащокиным, Крижаничем и, вероятно, еще многими другими сторонниками моря и просвещения. Поэтому приведенное мнение Густава Адольфа приобретает очень большую вероятность истины, которую, конечно, подтвердит и государственным образом направленная статистика, если будет когда-нибудь извлечена из написанных и напечатанных материалов.
   Мало того, мнение Густава Адольфа является единственным ключом к объяснению политики Алексея Михайловича.
   События начала его царствования показывают, что чисто физическая даже сила народа выросла настолько, что стала возможной борьба за морской берег. С ужасом шведский резидент доносит за несколько месяцев до поддачи Хмельницкого о том, как велика стала свободная денежная наличность царя, и о быстром сформировании огромной армии и ее мобилизации во Пскове и в Новгороде. И вот надо было эту силу направить по стратегически неверному направлению — это была насущная задача Швеции.
   Задача эта была нелегкая: царь был человек редко даровитый, патриотизм всех классов России был прочен, недоступен подкупу, но как раз в это время казаки брали Азов, Малороссия с древним Киевом стремилась к России, за нею все изнывавшие в турецком унижении прикарпатские и закарпатские славяне простирали молящие руки к царю московскому — и это облегчало задачу Швеции.
   Оставалось только убедить царя в возможности не откладывая, с наличными средствами, с незащищенным тылом идти по политически верному направлению — выполнить задачу объединения славян в лице Великой России и восстановить истинную веру в Царьграде.
   А ведь это действительно была историческая задача великорусского имени, чтобы «славянские ручьи слились бы в русском море» и чтобы честный крест засиял вновь на Святой Софии. Ведь в исполнении ее лежало все, что казалось самым прекрасным для русского царя, для доброго сына Матери-Церкви православной, для талантливого, горячего поэта, каким был царь Алексей Михайлович. Тем легче было искусному врагу с северным самообладанием и хладным разумом отвести очи царя от Балтийского моря.
   Было и еще одно обстоятельство, облегчавшее шведскую задачу обморочения России.
   Это обстоятельство тоже основывалось на коренной черте московских царей, на соперничестве великороссийских славян с польским славянским племенем, исповедовавшим папежскую веру — веру Западной Европы. Затемнившая вследствие сего свою кровную связь с Великороссией, Польша, с момента возникновения государственных идей в Москве — со времени Грозного, становится слепым орудие в руках Европы для уничтожения появившейся в лице Москвы новой европейской политической силы.
   За какие-нибудь 30 лет перед воцарением Алексея Михайловича полякам удалось завладеть самою Москвою, добиться присяги временного русского правительства католику-королю, когда вставший на защиту прав своих народ великорусский, напрягши до последней степени свою силу, спас свою государственность. При этом и новая царственная династия испытала немало горя от Польши. В польском плену томился с опасностью для жизни дед царя Алексея Михайловича; Сигизмунд оскорблял не раз его отца, не желая признавать его царем московским и продолжая считать таковым своего сына. Теперь этот сын, Владислав, которому русский правительствующий класс принес 35 лет тому назад присягу на верность, сидел на польском престоле.
   С Ивана Грозного, в продолжение ста лет, заносчивое отношение Польши воспитывало в русском народе традиционную вражду к ней, и царь и по личным причинам склонен был разделять эту вражду. Мы видели, как сильно было враждебное чувство царя Алексея Михайловича к Польше — «собаке» (как называл он). Чувство вражды к Польше было у русских чувством личным, т.е. дурным, но и на этом чувстве тоже было весьма удобно построить шведский расчет. Использовать для своей выгоды все сильнейшие, и альтруистические и эгоистические, побуждения русского народа,— должно было стать естественным стремлением Швеции.
   И вспомним свидетельство Ордина-Нащокина, что это так и было: явный виновник ссор — шведский комиссар — для того и живет в Москве и делает что хочет.
   «Делает что хочет», т.е. политика русская ведется в выгодах шведского короля, русский поток отведен от Балтийского моря, Москва в долголетней распре «в домашнем споре с Польшей» теряет цвет своей силы, Москва разоряется в напрасных усилиях, и оба славянских государства делаются одинаково неспособными оспаривать у шведов господство над морем. Цель достигнута.
   Напрасны попытки поляков о вечном союзе с Москвою против Швеции; известно, что поляки легковесны, искони лукавы и враждебны России, что их вера «папежская» более лютеранизма чужая.
   Напрасны смелые попытки подданного Ордина-Нащокина; он хороший, добрый человек и умный, но он, конечно, увлекается; достаточно серьезно разобрать его письмо, где он советует драться со шведами, для того чтобы пошатнуть южное владычество турок. Ведь это он, идя налево, хочет прийти направо, — политическая фантазия.
   Вот польский король дерзает даже не признавать царского титула русского, какой же с ним возможен союз... — быть средством в его руках? А шведский король, тот признал титул целиком, признал царя повелителем всех государств восточных, западных и северных, отчичем и дедичем и наследником. Он любезен — этот король; ведь, по правде сказать, если бы он не пропускал в Москву военных и ученых иностранцев, так не было бы в России и сильной армии. Шведский король — старинный друг. С тех пор как Густав Адольф назвал себя со своею армией «передовым полком, бьющимся в Европе за русское царство», отношения Швеции к нам не изменились.
   А Нащокин совсем лишился ума... и как это он дерзнул подумать, что Киев, стольный Киев, где проповедовал апостол Андрей, равноапостольный Владимир крестил впервые славян русских, откуда пошла на Руси вера, Киев опять отдать собакам! Мудрит свыше разума Нащокин.
   Патриарх тоже что-то советует войну со Швецией. Ох, Никону все бы воевать. Ему и лютеране и католики одинаково противны, он воинственен более, чем следовало бы служителю церкви.
   Нельзя же воевать со всеми сразу. Ведь это даже Россия не вынесет. Покончим с Малороссией, тогда примемся и за Швецию... Легко сказать, воевать со шведом, ведь Швеция только что победила всю Европу!
   И что это Нащокин клевещет на шведского резидента; ну, как это он, сидя в чужой стране один, может устраивать бунты или ссорить царя с поляками? Точно мало оснований для вражды и без шведского резидента. Все бояре, весь народ горят враждою к Польше.
   Словно Нащокин стал не русским человеком, сидя в Лифляндах. Вот тоже завел в Пскове какое-то самоуправление. Нет, — нельзя во всем верить Нащокину...
   Так приблизительно должны были складываться мысли благородных русских людей того времени под влиянием предупредительного шведского резидента.
   События военные показывали иное и по мере развития своего привели к войне со Швецией, но жажда получить Малороссию с Киевом росла у царя вместе с сопротивлением (черта петровская), и, не изменив условий Столбовского мира, Россия обратилась снова к войне с Польшей, и только истощив все силы, царь поручил Нащокину заключить Андрусовское перемирие.
   Под влиянием военных неудач прояснело сознание царя. Он понял, что Нащокин лучше всех охранит государственные интересы, что он видит дальше других. Он назначил его ведать Посольским приказом, быть «Оком Государства».
   Но Россия желала успокоения, желала отдыха... (Вспомним горькие слова Нащокина о том, что были «не надобны России великие дела».) Отдыхал и царь, быть может, мечтая о том времени, когда можно будет осуществить новую политику — выйти к морю. Быть может, Каспийский флот должен был приучить народное сознание к новому виду военной силы, необходимой для будущей борьбы. Его сын Петр Великий именно так понимал кораблестроение в Дединове. «И хотя намерение отческое не приняло конца своего, — писал он в 1722 г., — но достойно оно есть вечного прославления, понеже довольно являет, какого духа был оный монарх и того, аки от доброго семени, выросло нынешнее дело морское».
   Под влиянием прояснившегося сознания царь помолодел, женился по любви, и в 1672 г. родился первенец от брака с Нарышкиной Петр Великий.
   Между тем этот брак еще более приблизил к царю боярина Матвеева, типичного и талантливого представителя южного направления того времени. Первоначальные неудачи нащокинских планов о политических союзах и крушение его новшеств во внутреннем устройстве лишали царя уверенности в правоте Нащокина, психологической возможности поверить в напоминаемый им верный способ для достижения государственной правды. И малороссийская политика автоматически продолжалась до самой смерти царя Алексея Михайловича.
   Тому способствовал и малоподвижный уклад великорусской жизни, одичавшей за Смутное время, выраженный в материалистическом, неясном и жестоком Соборном уложении, написанном при редко отзывчивом и великой доброты и замечательного благородства царе Алексее Михайловиче, написанном выборными людьми с приговора всей земли. Не надо забывать, что это было время, когда еще не улеглось в народе отстаивание своей государственности, которое породило в некоторой части народа болезненную боязнь менять внутренний уклад, выродилось в какое-то уродливо духовное движение в пользу церковной рутины, т.е. чего-то бессмысленного и бездушного, в борьбе с которым погиб и всесильный глава русской церкви — патриарх Никон.
   По этому поводу нельзя пропустить указания, которое дает наша история, о влиянии патриаршества на эволюцию государственной и, в частности, военной-морской идеи в России. Мы знаем участие преподобного Сергия в политике Дмитрия Донского, говорили об участии митрополита Макария в политике Ивана Грозного и о Соборе всей земли, на котором мнение епископов и старцев православной церкви явилось главною и самою твердою поддержкой Балтийской идеи Иоанна IV. Зная историю России в полной подробности, можно припомнить немало случаев, когда отцы церкви являлись благотворными советчиками по делам русской государственной политики. Такие историки русские, как Карамзин, С.Соловьев, Костомаров, Ключевский, все уже покойные, и ныне здравствующий Сергей Федорович Платонов отводят неизменному благодетельному влиянию Церкви Православной на русскую государственную жизнь весьма важное и почетное место. Но все это было до учреждения патриаршества.
   Чин патриарха учрежден был в русской церкви после отступления нашего от балтийских берегов при слабом сыне царя Иоанна— Федоре. С помощью этого патриарха Борис Годунов получил престол. Последовало Смутное время и ряд царей — самозванцев. В момент полного крушения государства патриарх Гермоген указал на морскую идею, но ведь в это время, за отсутствием царя на Руси, патриарх Гермоген как бы взял на себя его функцию. С воцарением новой династии было восстановлено патриаршество в лице отца царя, Государя Патриарха, во многом заменявшего собою царя Михаила. Но этот период двоевластия на Руси характеризуется отсутствием морской идеи. Появление на патриаршем престоле энергичного Никона влечет за собою еще более печальное, чем Смутное время, явление религиозного раскола и монашеских бунтов. Балтийская политическая идея, которую носил Никон, стратегически выражается авантюрным планом операции нападения казаков на Стокгольм, и вообще благодаря его положению второго государя, Государя Патриарха, влияние политических взглядов Никона встречает особенно сильное сопротивление царя Алексея Михайловича, и этот великий человек гибнет в борьбе с царем, с которым так искренно сблизился, пока был митрополитом Новгородским. Сменившие его патриархи участвуют в бунтах стрельцов, подтверждают своим духовным авторитетом незаконное воцарение Софьи, и, наконец, последний из них участвует в заговоре против законного царя Петра. Блюститель патриаршего престола Стефан Яворский, существовавший до учреждения Петром Собора епископов (Синода), был противником морской идеи, которою жил царь и в своих проповедях высказывал мысль, что море уничтожило патриарха («море, море, ты поглощаешь все»...).
   С возвращением к древнему порядку земного безглавия русской Церкви Православной (ей же глава есть и будет Господь Иисус Христос), снова начинается благодетельное, материнское влияние церкви на государственную идею, такое дорогое для Петра, в лице святых Митрофания Воронежского и Дмитрия Ростовского, находившихся в общении с царем, подобно многим другим русским епископам. Особенно святой Митрофаний всячески укреплял царя в создании флота; он даже отдавал на флот все свои скромные епископские доходы.
   Перед вступлением в круг специальной военно-морской истории мы не могли не упомянуть об этом. Великий Петр горько оплакивал кончину этих людей.
   Но из этой краткой справки мы можем сделать только один вывод: совместное существование патриарха русского с царем русским не было благодетельно для успеха русской государственной политики, а потому являлось условием, замедляющим и дело создания государственного флота.
   Понятно, и почему это так было: двоевластие, или хотя бы одна тень его, нарушало принцип единодержавия, являющийся, как мы видели, неизменным условием успеха русской государственной политики.
   Прошло еще два десятка лет (но заметьте — не более) перед тем, как процвело «доброе семя» царя Алексея Михайловича. Он скончался в 1676 году. Его сын, Федор, человек слабого здоровья, но весьма просвещенный, проводит в жизнь ряд мероприятий внутреннего управления, между которыми выдается уничтожение местничества, с которым в сущности уже не считался и царь Алексей Михайлович, объявляя каждый раз перед войною, что она будет «без мест». При царе же Федоре был составлен и проект отделения гражданских должностей от военных, реформа величайшего государственного значения, оставшаяся невыполненной. Во многих его реформах чувствуется и влияние Ордина-Нащокина, который жил после пострига еще восемь лет (умер в 1680 г.). Монах Антоний перед важными решениями призывался к царю и выносил из монастыря свою государственную правду.
   Но он не мог стать авторитетом в делах внешней политики. Все дети царя Алексея Михайловича от первого брака были воспитаны западнорусским монахом Симеоном Полоцким и не были способны изменить политическую рутину крымских отношений, утвердившись в ней с малолетства. Получив власть, и Федор и Софья упрямо стремились на юг и не достигли ничего.
   При царе Федоре было два Чигиринских похода с целью получить от турок Заднепровье, при правительнице Софье — два похода на Крым.
Это увлечение югом в значительной мере питалось желанием укорениться в Малороссии, которая играла при этом зачастую двусмысленную роль, желая сделаться самостоятельной не только от Польши и турок, но и от России.
   Политические сношения с северными державами ограничиваются при царе Федоре отказом его от союза против Швеции, предложенного королем датским, а при Софье — подтверждением условий Столбовского мира со Швецией. В то же время посольства наши к европейским государям имели единственную цель — завлечь их войною против Турции, и были неудачны.
   Это стремление на юг с негодными средствами за 50 лет столь вкоренилось в московскую политику, что и Петр прежде всего бросился на юг; в начале его царствования было два Азовских похода, конечно, более удачных, чем предшествующие, а после Полтавы — Прутский. О том, как смотрел на южное направление Петр Великий в конце своего царствования, после Гангута и Ништадтского мира, мы скажем в своем месте.
   Теперь же, перед тем как подойти к изложению истории флота Петра Великого, попробуем вкратце припомнить общий ход развития военно-морской идеи в русском правительстве от Грозного до Петра.
   Прежде всего за эти полтораста лет мы замечаем постепенное нарастание условий, облегчающих создание флота.
   Грозный первый подумал о флоте, первый употребил речной флот, Годунов первый купил два корабля на Балтийском море, царь Михаил Федорович первый разрешил построить военный корабль на реке голштинцами, Алексей Михайлович первый построил такой же корабль русский и широко пользовался речным флотом при походах армии. При нем целый ряд дворцовых сел в Коломенском уезде занимался строением речных судов; Ордин-Нащокин строил в 1658—1661 гг. морские корабли в Рижском заливе в Царевичеве-Дмитриеве порту.
   Эта правильная, постепенно возвышающаяся, кривая материального наличия флота в Московском государстве говорит о том, что в России медленно, но непрерывно возвышался уровень материальной культуры и, значит, развитие культуры шло правильно (культура непрерывно росла).
   Не то замечается по отношению к сознанию государственных задач и к пониманию средств для их достижения.
   Государственность есть духовное свойство народа и не зависит от развития в народе внешних культурных форм. Поэтому-то весьма часто случалось и случается, что народы в младенчестве своем яснее сознавали и определеннее преследовали свои государственные задачи, чем во времена блестящего развития в них культурных форм. Эти последние относятся к государственности совершенно так же, как к военной науке относится техника, блестящее состояние которой еще не служит всегда доказательством наличия военной идеи. В царствование Алексея Михайловича русские, под наблюдением голландского мастера, могли построить корабли на Оке, но Россия не построила их на Ладожском озере. Иоанн Грозный, быть может, яснее сознавал смысл русской военно-морской силы на Балтийском море, чем Ордин-Нащокин; Петр Великий в этом отношении превосходит наше время.
   Мы проследили эволюцию военно-морской идеи в России с Грозного до Петра и видели, что она находилась в прямом отношении с внешнею и внутреннею независимостью государственной власти (с самодержавностью и империальностью политики).
   К этому выводу можно было бы прийти и не историческим путем, если допустить сравнение государства с организмом, что и делалось еще недавно в науке о государстве.
   Для наглядности исторического государственного процесса представим себе действие живого человека, человеческого организма, и попробуем из сего извлечь условия, необходимые для проявления его активности, а эти условия будут теми же и для государства.
   Для внешнего действия организма, для проявления деятельности человека необходим волевой центр, то «я», которое в себе и объединяет весь организм и действует через единое сознание. Для внутреннего действия организма, для физической жизни человека нужно, чтобы все части организма, клетки согласовали бы между собою свободную деятельность, направленную к общей цели; как это происходит, человек (ъе. «я» — волевой центр) в состоянии здоровья даже и не чувствует. Здоровому человеку и в голову не придет помогать борьбе лейкоцитов против болезнетворных начал, а ведь эта борьба происходит во всяком, в наиздоровейшем организме. Человек начинает чувствовать свое тело, зависеть от него только тогда, когда под влиянием действительных или мнимых причин у него появляется сознание невозможности действия своим организмом, когда под влиянием упадка духа у него является ощущение ненадежности своего организма; и вот человек ослабляет тогда свою внешнюю деятельность или совсем прекращает ее, временно или навсегда.
   Аналогично в государственном организме бездействует вовне его волевой центр — верховная власть, смущенная расстройством общества. Это, конечно, не безусловно верно. Сколько мы знаем больных, которые несмотря на самые ужасные телесные недуги сохраняют здравый смысл и продолжают жить бодрою духовною жизнью, стремятся к достижению великих целей и поддерживать физическую внутреннюю жизнь своего организма целесообразною внешнею деятельностью; и они достигают своих целей. И сколько мы знаем людей здоровых, которые, воображая себя больными, отказываются от живой деятельности и действительно заболевают. То же можно сказать и про государство. Сколько сильных государственных организмов погибало от мнимого сознания своего бессилия и сколько их больных и чахлых восставало в новой силе и славе бодрым духом великих властителей.
   Медицина в наше время уже отходит от материалистического понимания человеческого организма и предельно признает идеализм, т.е. бодрый дух человеческого «я», и его сознание цели своего существования главным физиологическим фактором. Медицина считает подъем идеализма, т.е. подъем духа в человеке, главным и лучшим лекарством от всех болезней. Решая в положительном смысле вопрос об идеализме как главном физиологическом факторе, медицина, чисто практическим путем, приходит к выводу, что более прочный идеал человеческой деятельности есть идеал альтруизма — самоотвержения, дающий и высшую степень подъема человеческого духа. На этом новом основании врачи,, приступая к лечению, советуют больным «не унывать духом», а более проникновенные советуют и возвышать его. По аналогии, степень подъема духа государственной власти тоже является главным мерилом зависимости внешней политики от внутреннего состояния государства, и, значит, внутренняя зависимость государственной власти происходит прежде всего от нее самой, а степень ее независимости измеряется правдою государственных идеалов.
   Внешняя зависимость тоже происходит от нее самой, потому что независимость государственной политики не есть возможность всего достигнуть (это невозможно в границах пространства и времени), а лишь ненавязанное понимание того, поскольку и как возможно сейчас наибольшее приближение к цели и неизменная активность государства в том направлении.
   Но отчего бы ни происходила внутренняя зависимость государственной власти, о чем материалисты будут, вероятно, еще долго спорить с идеалистами, все-таки остается верным, что внутренняя зависимость государственной власти порождает внешнюю зависимость ее, все равно от каких причин произошла эта внутренняя зависимость, под каким давлением и по чьей вине явился упадок духа государственного волевого центра — смущение государственного «я»: от расстройства ли общества или от врожденной слабости воли.